Битва поста и масленницы - Мое Королевство

"...Пусть провождает Слово Божие осел, играющий на лире, сыч, пашущий щитом, волы, друг друга запрягшие, реки, потекшие вспять, море, огнем горящее, волк, приявший схиму. ... Пусть стрекоза родит телка, жареный петух по небу летит, на крышах пряники растут, попугаи риторике учат, куры петухов топчут. Впрягайте телегу поперед лошади, кладите собаку на перину и гуляйте все вниз головою. К чему приведут все эти шуточки? К искажению образа действительности. "

Умберто Эко " Имя Розы"

Эта глава - о Празднике тушения огней, о сумерках и медленной гибели Каранвала. Город, который Карнавал избрал своей колыбелью и могилой - Венеция, умершая вместе с ним, как верная супруга.

Был полдень, кажется, раннее лето. Бабка ушла в комнату - она часто дремала днем. На пустой кухне я собирал котомку - отрезал столового хлеба, напичкал в мякиш нарезанные зубчики чеснока. Выудил из родительской пачки пару отсыревших " Стюардесс", хотя в те поры не курил. Роль посоха исполняла с грехом пополам лыжная палка без острия, в оплетке из изоленты. Приготовления совершались с идиотической серьезностью, присущей семилетним людям - взрослые считают ее признаком непосредственности.

Было жутко и сладко - сводило ноги, сердце сидело в горле.

Я открывал дверь бережно, чтоб не скрипнули петли - так словно отдирал прикипевший к ране пластырь.

Во дворе была яркая пустота, тополиный пух, желтые соты пятиэтажек, в торце дома торжественно пованивала помойка.

Я уходил из дому навсегда. Не потому что меня изобидели взрослые, или сверстники, просто так уходил. Посох постукивал по асфальту, я смотрел в небо сквозь куцые ветки и жевал хлеб.

Помню только странный стыд, словно я участвовал в запретном, но восхитительном обряде.

Это называлось: путешествие.

Понятное дело, я не доходил дальше помянутой помойки, после того, как вкус хлеба и чеснока таял на небе, я сжигал сигареты лупой, и возвращался домой, заныкивая посох за пианино.

Я ни о чем не думал в этот момент - это не было игрой, я никем себя не представлял и никакой цели у путешествия не было.

Вернувшись, я втайне начинал готовиться к следующему разу, смущенно, почти мучительно, как к любовному свиданию. Все признаки страсти были соблюдены: я оттягивал совершение, вызывал снова и снова уже в памяти, все, что чувствовал, вынимал и долго перематывал изоленту на "посохе".

Я уходил " путешествовать" не более двух раз в месяц, забавно, но все это делалось ради ощущения - того, что мое странствие бесповоротно, и нет ничего, кроме свободы, почти осязаемой, пьяной, перебирающей ребра заживо, как струны.

Уже позже мне рассказали классическую семейную байку, мол какой-то пра-, пра-. пра-, в одна тысяча лохматом году, будучи человеком уже преклонного возраста, наплодив детишек и вынянчив внуков, вдруг ни с того ни с сего ушел пешком в Иерусалим," и с той поры, и с той поры - исчез." Если и соврано, то соврано красиво, но мне стало стыдно от этого рассказа - представилось, что ухожу действительно совсем, дальше трамвайной остановки, нет имени, нет родных, нет смены времени дня и возраста, с каждым шагом истончаются ткани тела, остается только зрение.

Нет." Взаправду" я не могу.

Больше я не ходил путешествовать.

На четверть часа лишиться прежнего тела. Из миллионов капель дож1дя стать одной, которая льется вверх.

Фьера. Фастнахт. Омеганг. Марди Гра. Битва Поста и Масленицы. Дурашливые дни. Виват! Бобовый король пьет!

Эта жадная страсть к превращению некогда половодьем, широко, как вдох, заливала Венецию. Строгий город, купцов и политических интриганов. Словно жена ростовщика или гранда, уложенная в футляр целомудрия и серьезности. Большие деньги, государственные интересы. Руками не трогать.

Но есть одна ночь, когда чопорная матрона растрепывает прическу, раздевается догола и верхом на помеле или ухвате, взмывает в небеса над лагуной.

Венеция ждала.

Сладость приготовления, ожидание праздника. Женщины изводили капризами портних, в полуподвалах весело трепались подмастерья, они клеили маски и каждая выходила чуднее предыдущей. Из складов пиротехников несло серой, как из ада в банный день. Меловые кресты метили бочки.

Едва прибывшие корабли извергали из трюмов мотки бахромы, фальшивое золото, набивные ткани, крашеные парики, ящики трещоток, птичьих перьев, искусствен ных цветов и благовоний. Все это надо было успеть приметать, опробовать, рассчитать и вычертить сложные конструкции уличных кулис или жасминовых беседок, где будут петь девушки и подростки с подозрительно чистыми голосами.

Празднику праздников - святому чудовищу карнавала служили художники, куафферы, архитекторы; все они назывались в это время " мастерами карнавала", существовала даже " Книга карнавалов", где подробно излагалась чудотворная механика маскарада, явления богов и духов, извержение вина и оливкового масла из городских фонтанов, движение украшенных, как невесты лодок и большого танца женщин с открытыми плечами на Лестнице Гигантов в самую полночь.

Уже рождается в верфи драгоценный " Буцентавр" - то ли корабль, то ли - цветущий сад, бьющийся на штормовом ветру, то ли евангельское животное, исполненное очей, издавна на его палубу восходил дож в торжественной мантии. Сотня гребцов напрягала смуглые руки, с ревом подни мались весла - и грузный зверь приближался к лагуне в острых потоках солнца и ветра. Могучая невеста, ленивое море - принимала подарок жениха - правителя Венеции. Вспыхивало венчальное кольцо и падало в гребень бортовой волны. Сколько таких подарков хранило дно лагуны за более чем восемьсот лет обычая. Обручение с морем.

Монье, француз - бытоописатель Венеции, к словам которого я часто буду обращаться, пишет:

Венеция накопила за собой слишком много истории, она отметила слишком много дат и пролила слишком много крови. Она слишком долго и слишком далеко отправляла свои страшные галеры, слишком много мечтала о грандиозных предназначениях и слишком многие из них осуществила. После трудной недели наступило наконец воскресение и начался праздник. Ее население - это праздничная и праздная толпа: поэты и приживальщики, парикмахеры и ростовщики, певцы, легкие женщины, танцовщицы, актрисы, сводники и банкометы - все, что живет удовольствиями или создает их...

... Жизнь покинула огромные, давящие дворцы, она стала общей и уличной и весело разлилась ярмаркой по всему городу....

... Ночей нет, или, по крайней мере, есть только бессонные ночи.

Под аркадами Прокураций проходят плащи из серого шелка, из голубого шелка, из красного шелка, из черного шелка, проходят зеленые камзолы, обшитые золотом и отделанные мехом, проходят пурпурные рясы, халаты с разводами, золотые ризы, муфты из леопарда, веера из бумаги, тюрбаны, султаны и маленькие женские треуголки, вызывающе сдвинутые на ухо. Это народонаселение феерии , восточного базара, морского порта, где сталкиваются и уживаются рядом все обычаи..."

Проклятая кипень карнавала! Из окон на главных улицах, шурша , разматывались огромные полотнища индийских и аравийских тканей, от крыш до подолов распутных и опасных улиц, до подножия скандальных огней, там, где так естественно быстрое прикосновение девичьей ладони к кожаному рукаву, знак будущей ночи, не знающей ни сословий, ни, о Боже, подчас и полов!

Прежде толстогубый купец, держащий за горло придворных хлыщей и ремесленников, - сегодня нацепит фиолетовый носище, и пойдет чуть не колесом по Пьяцетте, на потеху портовым девчонкам.

Вчера недоступная каменная львица - что и появляется на люди только по дороге в храм - сегодня - дурочка- коломбина в белом кругляше маски с картонным румянцем, с пьяной лютней на голых коленях.

Нет человека, скованного делом, любовью или верой. Есть только один властелин и раб - Сьор Маскера. Синьор Маска.

А еще - знамена, пенджабские курения в бронзовых вазах, трепет флюгеров, и совсем совсем нет смерти, потому что когда один синьор Маска вдруг падает лицом в праздничный стол, хрипит, мучимый отравой - тут же другой танцует ему на смену.

Танцует свободу и победу.

Крылатый лев - мудрый сторож Венеции - все еще смотрит с вершины колонны, еще вспарывают полнокровное небо снежинки крестов собора Сан -Марко, еще скрипят перья, подписывающие договоры и объявления смертельной вражды, и конечно, отправляются на ночных судах контрабандисты, и всесильный Ватикан платит Венеции по счетам.

Золото и пурпур, власть, давящая, как своды свинцовой тюрьмы Пьомби, венценосный гонор, холод глаз.

А все таки что - то отмирает, лев болен, ходит с трудом и по ночам его терзает кашель.

Наступает закат - и краски пиршественные и плотские только потому что это предчувствие конца.

Купцы замрут в музейных рамах портретов, политики лягут в мраморные склепы, золотистые волосы красавиц расточатся в болотном воздухе " города - заповедника", где гуськом будут семенить японские туристы с блиц- вспышками.

Венеция, словно старуха в продранной кофте будет готовить свой дешевый завтрак на общей кухне.

А карнавал - останется. Пожмет плечом в серебряном эполете и останется. В Венеции верили, что в дегтярной воде каналов, в середине февраля зарождается проказливый и подчас злобный дух карнавала - обнаженный мальчуган в треуголке, опушенной огнем, он , как лукавый вьюнок, режет воду вслед за лодками, танцует среди арлекинов и любовников с оперными именами - и двенадцать комедиантов, чуть смолкнет музыка, не могут вспомнить, откуда взялся тринадцатый.

Он - лисенок, крадущийся в зарослях винограда. Он - неожиданная рифма. Он- белая роза , которую Прекрасная Нани роняет из окна мне на ладони.

Для маскарадного духа естественен только один закон - преобразись, и прими преображение других.

Праздник начинался с обряда зажжения Огней, когда Венеция расцветала тысячами китайских фонариков, кричала из южной тени раздвоенными языками факелов.

В каналах покачивались платформы - понтоны - прямо на воде пировали дамы и кавалеры и пели щемящие песни рыжие пажи.

Горчило воскресное вино в длинных бокалах цветного стекла.

И морские птицы подхватывали подброшенные кусочки хлебного мякиша.

На пирующих шелестели венки из шелковых роз и настоящего плюща.

Возле свай скучали наемные лодки и сидели в ожидании люди, похожие на черных птиц с белыми профилями. Под плащом может быть все, что угодно - от печеночного ножа наемного убийцы " браво" , до - обнаженной женской груди с насурьмленным соском.

Белые безликие " клювы", черное кружево, и треуголки, оперенные белым, - смешная и страшная венецианская маска " баутта" .

Она стала почти государственным учреждением. С первого воскресения в октябре и до Рождества, с 6 января, праздника Королей и до первого дня поста, в день святого Марка, покровителя города, в праздник Вознесения, в день выборов дожа и других должностных лиц любому венецианцу дозволено носить маску.

Монье, свидетель карнавала, пишет:

" Пока длится карнавал все ходят в масках, начиная с дожа и кончая последней служанкой. В маске исполняют свои дела, защищают процессы, покупают рыбу, пишут, делают визиты. В маске можно сказать все и на все осмелиться - разрешенная Республикой маска находится под ее покровительством. Маскированным можно войти всюду : в салон, в канцелярию, в монастырь, на бал, во дворец, в казино. Никаких преград, никаких званий. Нет больше ни патриция в длинной мантии, ни носильщика, котрый целует ее край. ни шпиона, ни монахини, ни сбира, ни благородной дамы, ни инквизитора, ни фигляра, ни бедняка, ни иностранца."

Прообраз того, как мы все когда - нибудь, со вздохом покинем тело, обернемся на сброшенную плоть и вымолим у Великого Костюмера новый костюм и новую роль.

Ведь даже если умрет кто на карнавале - это же не навсегда, это же понарошку.

Это же не навечно - пешком в Ерусалим.

Посмотрите, как мы не похожи на тех, будничных. Синьор Маска даже движется по другому - он угловат и горд, как венценосный журавль, жесты его рук в белых перчатках - капризный взлет ангела, не слишком -то святого.

Он вдыхает запах все новых и новых волос и девушки в белых платьях с гранатовыми цветами в волосах кружатся перед ним в стремительной фурлане.

Хоть раз в году оставить плоть в гардеробной.

Венеция знала, что скоро умрет, Надо было бросить в мир с уличных подмостков незаконнорожденного сынка -шалопая, которому суждено быть бессмертным.

Из карнавального беспутства выйдут безумные " фьябы" - сказки для театра Карло Гоцци.

Как иначе, в тех краях, где дозволено все, кроме скуки и тупой злобы.

И снова, Монье:

" Это мир, где все случается и где живет Синяя Птица. Там есть говорящие голуби, короли, обращенные в оленей, и коварные трусы, принимающие облик королей... Там статуи хохочут, как только солжет женщина, там есть лестницы, имеющие сорок миллионов семьсот две тысячи четыре ступеньки, и столы, полные яств, появляющиеся среди пустыни, откуда исходит голос, при звуках которого пустыня становится прекрасным садом. Действующие лица - это короли настоящие или короли карточные, очарованные принцессы, маги , колдуны, министры, визири, драконы, птицы, профили с Пьяццы и сверх всего четыре маски знаменитой труппы комедианта Сакки: Тарталья, Труффальдино, Бригелла и Панталоне. В своем дворце, порожденном Ночью, Барберина не может утешиться. Она безутешна оттого, что все блага на земле достались ей без труда, но у нее нет золотой воды и поющего яблока. Норандо, князь Дамасский, едет на морском чудовище. Дилара показывает под платьем свою ножку с копытцем козы. Бык извергает огонь из рогов и хвоста. Дракон проливает слезы величиной с орех. Змея, дышащая пламенем, поднимается из гробницы. Путешествия на луну совершаются в мгновение ока. Охотники с собаками мчатся по лесам за медведями и оленями. Происходят жестокие битвы с амазонками при блеске обнаженных ятаганов, среди шума и крови. В пустыне Труффальдино и Бригелла спорят о комедии масок, под деревом они рассказывают друг другу про фей, в походной палатке они обмениваются стихами Ариосто при лунном свете. Тарталья и Панталоне в одних рубашках со свечами в руках ссорятся в тронном зале. Если высунуть руку наружу, там идет чернильный дождь. Идет кровавый дождь, огненный дождь, набегают бури, гремит гром. Происходят землятрясения, вихри, волшебства, видения, чудеса. И чем больше чудес, тем лучше. Ничто ничем не оправдывается. Ничто не может быть объяснено жалкими законами здравого смысла."

Во время карнавала каждый был комедиантом. Как любовный вздор или игра, Комедия Масок не имела либретто, расписанных реплик, ремарок автора - уличные труппы, колесившие по городам в пестрых фургонах состояли из людей, которые умели подхватить нить сценической интриги, любую фразу, уловить кожей дыхание и прихоти зала. Да и к чему пометки режиссера, если автор путаницы, комедии положений, фантастических связоктов сюжета - сама Венеция, ее проулки и тинистая вода непарадных каналов. Если щеголя в крылатом плаще, обходящего красавицу, как абордажный корабль - можно наблюдать из окна остерии.

Вот слуга - смуглый пройдоха в камзольчике с хозяйского плеча.

Вскрывает чужое письмо.

Старый муж в роговых очках ведет на прогулку сдобную женушку, "зендалетто" - черная шаль скользит с полного плеча под чьи - то гвардейские сапоги.

Бордель - маман, переодетая монашкой, ласкает японскую собачку на обширных коленях.

И на набережной - рыжая девчоночка в черном платье, продающая персики и фиалки. На ней - простенькая маска из голубиных перьев. Миг - и узкие ступни взлетят, дрогнет рука с корзинкой, и пойдет, пойдет, завиваясь, как лоза, прямо по мокрым доскам в танце. И отряхнет тело с маленькой ладони.

Жаль, что вальс придумали много позже. И не в Венеции.

Когда темнело - на Пьяцца ди Сан - Марко собирались маски, - на убранном коврами помосте сидели в креслах две раззолоченные куклы - дож и догаресса. Швейцарские копейщики теснили толпу, наседавшую на барьры. Смотрели туда, в лиловую круглую темноту над площадью. Где звезды, как разбавленное молоко и все никак не может попрощаться алая полоса ветреного заката. В небе - то и будет самое интересное.

Справа - грузный купол Сан - Марко и четыре бронзовых жеребца все никак не могут сорваться вниз, в гудящий котел площади. Справа - колокольня и Дворец Дожей, белый, как посмертная маска успокоенного города.

Позади разинута перламутровая пасть Лагуны, стая косых парусов, белые зубы гребней.

Почти невидима нить троса, протянутая серебряной жилкой от вершины остроконечной звонницы. Выше его - только золотой ангел на шпиле, сейчас - провал темноты.

И в арке окна колокольни - держась за каменный карниз стоит подросток. Плечо захлестнула ременная петля. Верховой ветер расплескивает бутафорские крылья, пришитые к серебряному трико.

Сейчас чужая рука подаст из - за спины букет белесых роз, та же рука, по знаку снизу, жестко толкнет меж лопаток.

И многоголосый рев толпы удержит, словно мягкая подушка.

Никто не услышит крика, не увидит страха в распахнутых глазах.

И уже скользит наискось на слезящейся высоте бумажный двукрылый силуэт.

Он замрет у помоста, сбросит петлю, и догаресса протянет руку из китайского рукава - примет букет из рук акробата. Дож подарит золотую

монету.

Мальчишку уведут приятели - отпаивать виноградной водкой - стирать озноб полета с комедиантских скул.

Полет " голубки" - перекресток праздника. Если подводил трос или распускалась петля, распорядитель карнавала сокрушенно вписывал в расходную книгу стоимость оранжерейных роз и безнадежно испачканного костюма.

Потом - затишье. Утомленные музыканты получают плату, трактирщик с женой обреченно бродят по зальцу маленькой харчевни, пол залит вином, на столах тлеют кучки выбитого из трубок пепла, кто - то беспокойно спит у камина, и улыбается, воткнутая в цветочный горшок, голова объеденной селедки.

Дневной свет, как анатом, демонстрирует поблекшие под румянами зацелованные щеки актрис, к сваям прибивает раскисшие венки и полосы серпантина. Чужая жена с перепутанными локонами , спящая под боком так же пресна, как и своя, та, что дремлет в постели на другом конце города. Завтрак. С трудом попадаю в рукав камзола. Не глядя в глаза:

- До свидания.

- Было хорошо. До свидания.

А на улице - ветер и слепящая морская пустота.

И там - под левым ребром - ссаднит сквозняк, словно лунка от молочного зуба.

Черны остовы потешных огней, еще вчера плевавшихся китайскими всполохами.

Скрипит за поворотом улицы расписной балаганчик на колесах, циркачка лет двенадцати сонно выглядывает из - за полога. Под глазами не детские сизые круги.

Смерть тем, кто не несет огня.

Коль они когда - то были зажжены, им суждено погаснуть.

Ничего страшного, сменится год, снова завертится под небом колесо сновидений и превращений, но уже иные щеки будут гореть от стыда хмеля и желания, иные шутихи, разбившись, опадут в воду, народятся новые арлекины и серветты - служаночки, легкие дети карнавала, которых незачинавшие отцы примут, как котят в дом, не спрашивая заплаканную роженицу, в чью лодку она села год назад.

На нас, прошлогодних, и на красавцев и на дурнушек, законы природы напялят когда - нибудь однообразные маски - две глазницы, да треугольник посреди.

Но и это, на самом деле, абсолютная ерунда.

Нами будут дышать все новые и новые актеры. Из нас, по совету Хайяма, вылепят кувшины для вина. Мы - крестами стрижей будем вышивать прозра чное небо Венеции, пpовожать в апpеле pыбьи звезды. И слегка подпаливать отлет евшей искрой фейерверка маскарадный костюм, сшитый на фабрике из незнакомых, искуственных тканей.

Мы будем слышать искусственную же, неживую музыку из приоткрытой двери балкона.

И вместе с мелкой волной разбиваться о набережные, удивляясь невиданным моторным катерам.

И вздрагивать в своем раю, когда на мосту через канал соприкоснутся чужие губы.

Но уже не сможем вспомнить, чем вызвана эта терпкая майская дрожь.

... С того лета прошло немало времени. Бабку давно свезли на Ваганьково. Я больше не хожу " путешествовать", и забыл во время какой уборки выбросили палку с пыльной изолентой.

А жажда превращения и свободы все тянет, тянет, словно коростка на старой ссадине.

Когда под рюкзаком, из которого торчит деревянный или текстолитовый " ковыряльник", я выхожу к поездам на Екатеринбург или Питер, я понимаю, что в этой жажде я не одинок.

И неделя - беспардонного лицедейства, почти карнавал, с убийствами " по игре" на два часа и свадьбами без брачной ночи. Когда предатель и жертва будут спокойно попивать чай у костра. " По жизни"

Потом - наскоро записанные на пачках сигарет адреса, потеки на стекле вагона.

- До свидания.

- Было хорошо. До свидания.

Пусть не кончается. Искажение образа действительности? Может быть. Только я никогда не поверю, что Христос не смеялся.

И значит: Фьера. Фастнахт. Омеганг. Марди Гра. Битва Поста и Масленицы. Дурашливые дни. Виват! Бобовый король пьет!

Аншанте!

На будущий - в Ерусалиме.

Москва 1999 - 2000

ОРЛАНДО

Напечатано в N 25 журнала "Мое королевство" (Октябрь 2005 года)

оглавление